Дворец пустоты [повесть и рассказы] - Поль Виллемс

Чуть позже мы увидели розы своими глазами. Это произошло, когда шина лопнула в третий раз. Мы остановились на обочине дороги около обнесенной оградой часовни. Никогда я не видел ничего прекрасней. Какие садовники, какие пастыри ухаживают за этими кустами? Утром кто-то успел полить их. Земля была еще влажной. Цветы и листья, напоенные влагой, источали аромат, к которому примешивался запах мокрой пыли.

Каждая роза представляла собой полураскрытую сферу на золотом стержне.

Часовня оказалась заперта. Она выглядела не такой доступной, как розы, к себе не подпускала. Белая, оштукатуренная, со скругленными углами, она позволяла тени плавно скользить вокруг. Окон не было. Дверь замкнута на ключ. Я прильнул ухом к замочной скважине и услышал тишину; лишенную пространства и эха. Мы сели на скамейку, прислонясь спиной к теплой стене, и стали ждать… когда что-то коснется нас. Но что? Воздух, запахи… или, может быть, счастье? Если оно вдруг заглянет сюда, мы готовы его принять.

Вернувшись в розовый сад, мы обнаружили, что одна роза распустилась.

— Какая доступная, — заметил Гектор.

Потом колесо спустило в четвертый раз. Из полей донеслось пение.

— Клубнику собирают, — пояснил Гектор.

Болгария — это гигантский фруктовый сад для коммунистических стран. На огромной равнине, раскинувшейся между Балканами и Дунаем, работают бригады крестьян. Они поют старинные песни-плачи, восходящие к эпохе рабства.

Где-то недалеко раздается песенный вскрик, он гудит в воздухе, подобно органу. Или низкоголосому хору византийского церковного распева.

Крик взмывает ввысь.

Равнина слушает.

Аисты поднимают голову.

Мы с Гектором замираем, боимся дышать.

Песнь-крик пролетает над нами на золотых крыльях, уносится вдаль, превращается в гул… С другого конца равнины, издалека, доносится другой крик — это отвечает другая бригада. Глубокий и печальный вибрирующий звук.

В ответ первая бригада затягивает новый крик, он выше и протяжней, он надрывает душу.

Теперь два или три хора вторят зачину, их голос летит к нам. Последний доносится и вовсе непонятно откуда, он почти белый, как небо над неровной линией горизонта. Едва различимое эхо. Снова плач, снова жалоба. Звук повисает в воздухе.

Все замерло, потому что песнь говорит о том, что повсюду, по всему свету, чуть ли не за пределами его, множится страдание. Потом следует долгое молчание, а за ним новый вскрик. И все они повторяют то, что твердили и твердят вот уже тысячу лет.

— В тот вечер это тоже было как волна, — вдруг сказал Гектор.

— В какой вечер?

— В тот вечер, когда я… — Гектор встряхнулся и заставил себя улыбнуться. — Когда я умер.

На пятом проколе мы встретили пастуха. Один, без овец и коз, он шагал по пыльной дороге, легко и быстро ступая. Можно было подумать, что все его стадо — это невесомый воздух. Высокая меховая шапка была откинута за плечи, а на поясе, подобно шпаге, висела длинная дудочка из розового дерева. Флейта Орфея.

Гектор попросил его сыграть нам.

Сначала звук был неуверенным, потом, нащупав верный путь, он окреп и замер на высокой ноте. Сразу стало ясно, что это главная нота, к которой тяготеет мелодия. В моих ушах она звучит до сих пор, протяжная и неизменная. Этот звук мог бы тянуться тысячу лет, но вот он дрогнул, рыдая, спустился вниз и замер на низкой, едва различимой ноте. Слух воспринимал ее как пульсацию, как отчаянный трепет где-то у самого уха. Потом, безо всяких переходов новая высокая нота пронзила воздух и в свою очередь спустилась в преисподнюю.

Мы приближались к первым бастионам Балканских гор. Машина, радостно рыча, взбиралась по немыслимым подъемам. Ни одной поломки! Новый автомобиль давно бы развалился, а старенькому «пежо» с лысыми шинами все нипочем! Преодолев перевал, мы начали спускаться по узкой, усеянной острыми камнями дороге. Еще через полчаса остановились в ложбине, заросшей дубами. Речушка, мостик, низкое строение — монастырь, — при нем церквушка. Два невообразимо грязных бородатых монаха вышли нам навстречу. Мы заглянули в церковь. Деревянный иконостас, отделявший алтарь от остальной церкви, представлял собой огромный ажурный крест. Резьба изображала виноградные листья и грозди, а еще аистов, столь же задумчивых, как те, что мы видели утром. В золотистом полумраке церкви это дивное творение сверкало, точно было вырезано из старого потемневшего куска солнца. Раньше, когда я смотрел, как над морем встает солнце, я всегда представлял себе, что от него откалываются куски и падают в воду. И я подумал, уж не является ли этот иконостас таким осколком, найденным среди мусора и белесых от соли коряг, которые море выбрасывает на берег.

Этот крест походил на такой обломок: позолота на старом дереве ярко горела и превращала обветшалую, замшелую церковь в драгоценное произведение искусства.

Один из монахов, говоривший только по-болгарски и немного по-русски, пригласил нас посетить музей. Мы вошли в небольшую беленую комнату, посреди которой стоял стол из светлого дерева. На столе были выложены различные предметы: кривая сабля в узорчатых ножнах с когда-то красными, наверное, шишечками; два седельных пистолета; кривой кинжал в чехле и сосуд для пороха, сделанный из калебасы, схваченной серебряным обручем. И наконец греческая феска с длинной кисточкой и красный разорванный пояс.

— Это реликвии. Они принадлежали героям.

— Каким героям?

— Один гайдук и шестеро его товарищей были зарезаны турками, тут неподалеку, на поляне. Произошло это в год Великого Бунта. Позднее, в тысяча восемьсот тридцатом, здесь построили монастырь, чтобы хранить реликвии.

Тайное значение этого места мы смогли оценить лишь несколько часов спустя. Обогнув монастырь, Гектор показал мне высоко на склоне горы изящный портик: фронтон, опирающийся на колонны. Несмотря на расстояние, разглядеть его было легко. Похоже на какой-нибудь «Храм Дружбы» или место романтических свиданий.

— Его поставили итальянские рабочие, — пояснил наш монах. — Они работали неподалеку, строили мост для Восточного экспресса. Монахи носили им еду. А они в благодарность соорудили этот портик.

— Что же это за портик?

Вместо ответа монах повел нас по тропе, вьющейся вдоль горной речки, потом мы углубились в дубовую рощу. Это был северный склон горы, и в тени было прохладно. Выйдя из рощи, мы оказались на краю обрыва. Портик прильнул к нагромождению скал и казался еще более хрупким и невесомым, чем издалека. Он был сделан из светлого мрамора. За колоннами оказалась решетка с толстыми грубыми прутьями. Монах снял с пояса увесистый ключ, отомкнул решетку и впустил нас внутрь. Нас окутала темно-лиловая тьма, сырая, душная и промозглая.

Наши глаза быстро привыкли к темноте пещеры. Мы увидели груду костей.

Немыслимое скопище человеческих останков, сваленных в кучу. Эта куча выступала из кромешной тьмы и никак не вязалась с восхитительной гармонией итальянского портика. У наших ног можно было смутно разглядеть цвета: зеленел мох, белели тяжи плесени, желтели и розовели черепа, были даже различимы тонкие сочленения костей. Дальше тьма делалась непроглядной, хоть глаз выколи. Чернота, в которой невозможно угадать, есть ли у пещеры задняя стена.

Вязкое беззвучие. Запах тления.

Мы стояли, боясь шелохнуться. Я вздрогнул от непонятного звука. Какое-то приглушенное звяканье, словно завернутый в мех бубенчик. Звук повторился, но эха не последовало. Это капля упала со свода пещеры и потерялась в пустоте.

Мы вышли наружу.

Монах не стал ничего объяснять. Мы с Гектором предположили, что кости погибших гайдуков-мучеников были сброшены в это очень древнее, судя по всему, хранилище как в склеп.

Мы начали спускаться к монастырю.

— Прислушайтесь! — сказал Гектор.

В долине заливались соловьи: сто, двести… нет, пятьсот!

Я бросился по тропе бегом. Соловьи! Это же соловьи! Камни сыпались у меня из-под ног, ручей звенел своими курантами — но, перекрывая все вокруг, над дубовой рощей поднималось, летело соловьиное пение.

Наш шофер, с неизменной улыбкой на устах, все такой же чистый и свежий, точно успел переодеться, сообщил нам, что старенький «пежо» приболел и заночевать придется в монастыре. Пастух отправился пешком по горным тропам, чтобы к утру доставить необходимые запчасти.

Монахи накрыли стол в монастырском дворике. Угощали брынзой, жаренным на огне мясом, хлебом, клубникой. И еще поставили на стол большие жбаны белого вина, охлажденного в горной реке. Пока мы молча ели, совсем стемнело.

Я пил вино и слушал соловьев.

Что же меня так взволновало? Литературные образы? Стихи, которые я когда-то любил? Или всамделишная красота соловьиного пения?